Забулдыжная жизнь - Страница 77

— Давай, Белоснежка! — мультяшным голосом ответил он. — Фу, гадость-то какая! Водка вкуснее!

— Тоже мне гурман! Вкуснее, не вкуснее. Пей, что дают!

Семейство опохмелилось и ожило. Вера вытащила во двор коляску, посмотрела на сожителя.

— По машинам! — скомандовала она бодрым голосом.

Коротышка вскарабкался на лавку, ловко перебрался с нее в транспортное средство. Под одеяльцем он ничем не отличался от ребенка, а Вера приняла образ пожилой мамаши или бабушки.

Прогулочный маршрут лежал через колхозный рынок. Прилавки дразнили ароматом копченостей, укропа и прочими возбуждающими аппетит штучками. Вера впритык подогнала коляску к прилавку, заваленному филе и ребрышками.

— Чего так дорого-то? Мясо все в прожилках да не очень свежее, а цену ломите, как за молодую телятину! — торговалась она.

— Побойся бога, тетка! Вчера зарезали. Ей и года не было!

— Покажи-ка вон тот кусочек! — Вера ткнула пальцем в висевшую на крюке вырезку и закашлялась, словно поперхнулась.

Пока торговец отвернулся и возился с куском мяса, загребущие ручонки Гаврика стащили с прилавка то, что плохо лежало.

— Ладно, можете не показывать, и так вижу! — пресекала действия продавца Вера.

Толкая впереди себя коляску, она направилась к другому прилавку. Мясник вернул вырезку на место и взглядом скользнул по лотку. Не хватало филе и лопатки.

— Присмотри-ка! — попросил он соседа и бросился догонять ничего не купившую тетку.

Мужик бесцеремонно заглянул в пакет, болтающийся на ручке коляски. В нем ничего не оказалось. Тогда он полез в коляску, стал шарить под одеяльцем, укрывающим младенца. Сильный удар выбил из его глаз сноп искр.

— Пошел ты… — игрушечный голос послал мясника туда, где теряют целомудрие.

Пока мужик приходил в себя, Вера была уже на выходе. Так и не поняв, что произошло, мясник вернулся за прилавок.

Дома Вера бросила добычу на стол.

— Сейчас картошечки с мясцом пожарим, потом пластинки слушать будем! — Она погладила Гаврика по ежику волос.

Тот нежно обнял ее за ногу.

— Девочка моя!

Луна сквозь тюль роняла в комнату мертвецки-бледный свет. Развалившись и придавив Гаврика, похрапывала Вера. Коротышка не спал. Он осторожно выбрался из-под сожительницы. Стараясь не шуметь, прокрался на кухню. Остатки спиртного исчезли в лилипутском брюхе, там же оказалось недоеденное за ужином мясо.

Утро получилось нерадостным. Мало того, что трещала голова,

над Гавриком нависла угроза расплаты за ночные грехи. Вера за ухо выдернула его из кровати и поволокла на кухню.

— Крыса проклятая, все подмел! Специально на утро оставила. Думала, как люди, похмелимся, позавтракаем!

Крепкая оплеуха вывела коротышку из себя. Бульдожьей хваткой он вцепился зубами в ляжку сожительницы и стал рвать ее, не зная жалости. Вера закричала от боли, схватила сковороду. «Бульдог» разжал челюсти и повалился на пол.

— Хватит меня пугать! — склонилась над Гавриком Вера, но тот не подавал признаков жизни.

Ночью она завернула труп в одеяло и тайком вынесла из дома. Без отпевания и поминок Вера похоронила карлика в канализационном колодце. На вопросы соседей: «Куда подевался Гаврик?» — она с притворной злостью отвечала: «Сбежал, паршивец! Надоело жить нормально!»

Вера смотрела на играющую в «классики» девчушку. Та прыгала по начертанным мелом квадратикам и бубнила под нос:

— У попа была собака. Поп ее любил…

Вера побледнела, поднялась с лавки и скрылась в подъезде.

Когда распускаются цветы

Натаха Холмогорова жила с дочерьми-погодками от разных мужиков и разбитой параличом мамашей. Жила неплохо, но только один-два дня в месяц — после получения мамкиной пенсии. Расписавшись в квитанции, она оплачивала счета и бежала по магазинам, где сметала с полок все, что видели глаза. Пластиковые пакеты наполнялись колбасой, сгущенкой, конфетами. Иногда к продуктам добавлялась бутылка водки.

Груженая, как самосвал, она доползала до дома и опускала покупки на землю. Из подъезда тут же выскакивали поджидавшие ее цветы жизни с тонкими стебельками. Подхватив пакеты, они исчезали в черной пасти дверного проема. Следом подъезд пожирал и Холмогорову. Натаха поднималась в пропахшую болезненной старостью квартиру, облачалась в дырявый халат и меняла мамаше памперсы. Под спину бабке подкладывали пару подушек, а потом ей в рот совали сухарь, сдобренный сгущенным молоком.

— Кушай, бабуль!

Глаза старухи от счастья наполнялись влагой. Вальсируя всклокоченной головой, она в блаженстве посасывала подачку и роняла на одеяло богатые крошки. Натаха с дочками уединялась на кухне, и начиналось чревоугодие. Ели торопливо, будто боялись, что им чего-то не достанется. Вместе с колбасой в рот запихивались конфеты «Волейбол», печенье и маринованные огурчики из далекой Болгарии. Ели до тошноты. До тех пор, пока не становилось тяжело дышать. После трапезы, переминаясь с ноги на ногу, по очереди тарабанили в дверь туалета: «Скоро ты там?»

Ночью квартира исходила благовониями.

— Вашу мать! — Натаха поднималась и распахивала окно.

Сквозняк быстро изгонял из квартиры выхлопные газы. Зимой было сложнее: рамы заклеивались полосками — из газет. Утром остатки пиршества доедались, и начиналась серая повседневность: бабушке-кормилице втыкали между десен зачерствевший кусок хлеба, смотрели телевизор с подсевшим кинескопом и разбредались по друзьям, в надежде на приглашение к обеду.

Натаха выгодно отличалась от сверстниц фигурой. Хроническое недоедание выстругало из нее угловатую форму подростка.