Забулдыжная жизнь - Страница 9

Зал кинотеатра опустел. Сиротливая фигура пожилого, хорошо одетого господина привлекла внимание билетера: «Никак заснул барин!» Подобравшись к человеку в расстегнутом пальто, билетер оторопел — руки мужчины утратили способность держать, на полу валялся «пирожок». Прибывший в компании двух полицейских врач зафиксировал смерть.

— Апоплексический удар, — заключил он, делая в блокноте пометки. — Кстати, вы не слышали о странном исчезновении госпожи Кронбергер? — между делом спросил доктор у стражей порядка.

Потолок

До чего же высокие потолки встречаются в некоторых домах! Они будто подчеркивают статус живущего под ними человека. Если низкий потолок давит, ворует свободу пространства, вынуждает пригибаться, то высокий — наоборот, раскрепощает. Это покажется странным, но так оно и есть.

Служебная квартира Якова Львовича Гофмана обладала удивительно высокими потолками. Чтоб до них дотянуться, необходимо было поставить на стол табурет, а сверху бросить стопку журналов, — небо с лепниной, а не потолок! Дом, в котором проживал Гофман, принадлежал эмигрировавшему фабриканту. В нем остались мебель, посуда и всякая необходимая в хозяйстве мелочевка.

Гофману принадлежала большая, светлая комната с посудным шкафом, диваном и круглым дубовым столом на массивной ноге. Муаровые портьеры с золотым шитьем прикрывали узкие вытянутые окна. Они еще хранили привкус роскошной жизни с легким запахом табачного дыма. Над столом висела бронзовая люстра, похожая на перевернутую царскую корону. Электричество с некоторых пор давали редко, приходилось использовать керосиновую лампу, свет от которой бликами танцевал на хрустальных подвесках и отражался в застекленных дверцах шкафа.

Яков Львович, вернувшись со службы, бросал на стол фуражку, снимал портупею и устало опускался на стул. Обхватывал лысую голову руками, мял ее, как кусок пластилина, мысленно прокручивая события минувшего дня. Зная должность Гофмана, жильцы других комнат вели себя тихо, как мыши. Порой казалось, что их нет совсем. Передвигаясь по общему коридору, они на цыпочках преодолевали участок около таящей опасность двери и прятались в своих норах. При встрече Гофман протыкал соседей острым, не оставляющим надежд на спасение взглядом и сухо выстреливал: «Здравствуйте!» Служил он в организации, от названия которой у многих тряслись поджилки. Его кожаная тужурка цвета запекшейся крови вселяла ужас, скрип начищенных сапог напоминал хруст перемалываемых костей.

Гофман вырос в семье лавочника. С юных лет, с тех самых пор, как его стали заставлять подавать оберточную бумагу или бечевку для перевязи, он испытывал отвращение к торговле. Яша всячески противился родительским планам и не желал продолжать отцовское дело. Ему было совестно за отца. Глава семьи при появлении покупателя менялся на глазах, превращался из хозяина в слугу: заискивающе смотрел на посетителя, с улыбкой предлагал товар и готов был целовать руки ради того, чтобы у него что-то купили. При этом он покрикивал на мать, заставлял ее принести то одну коробку, то другую. Покупатель без всякого интереса рассматривал предложенные вещи. В лучшем случае, покупал какую-нибудь безделушку, за что отец кланялся. В худшем — уходил, не попрощавшись, унижая тем самым отца еще сильнее.

«Стоит ли жить для того, чтобы прислуживать? — думал юный Гофман, убирая непроданный товар на полки. — Все люди — братья и должны быть равны!» Бунтарские мысли о переустройстве мира кровавым туманом оккупировали его кудрявую голову. Яша много читал всякой всячины и пришел к заключению, что пора бы восстановить справедливость.

— Яша, без революции мир проживет тысячу лет и ничего не потеряет! Но он и дня не протянет без куска душистого мыла, пудры или одеколона. Мир нуждается в комфорте, а не в смертельных кульбитах политики. Не дай ему погибнуть, мой мальчик!

Сын лавочника не внял советам отца, вернее, плюнул на них и стал посещать тайные кружки, где набирался опыта по ведению подпольной борьбы. Его неоднократно заметала жандармерия, но папаша выкупал отпрыска, надеясь, что тот одумается. Возможно, Гофман и угомонился бы, но грянула одна революция, потом — другая, а следом — гражданская война.

Огненный вихрь смутного времени смел с Яшиной головы черные кудри и зажег в глазах адский пламень, отчего они стали красными, как знамя революции. Воевать на передовой Гофман считал уделом пушечного мяса, себя он видел в совершенно другой роли. Ему довелось немного побыть в шкуре комиссара, поучаствовать в операциях по ликвидации небольших белогвардейский отрядов, но это было не то, чего он хотел. Будто читая его мысли, в задыхающейся от братоубийственной войны стране новая власть образовала Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. В ней Гофман и разглядел свое призвание.

«Победа над врагом не требует особых церемоний!» — полагал он и выносил однообразные приговоры. Пойман за спекуляцию, бандитизм или пособничество — добро пожаловать к стенке! Ничего страшного Гофман в этом не видел: сложившаяся обстановка диктовала железные правила игры. Он очень быстро освоился в мутной воде и проявил незаурядное стремление к уничтожению преступного элемента. Ему доверили небольшое отделение ЧК на окраине города. Вместе с Гофманом революционную справедливость восстанавливал латыш Бурбулис, отличавшийся завидным хладнокровием. Если Гофман изредка позволял себе либеральничать, то Бурбулис недовольно покачивал белобрысой головой и брал инициативу в свои руки.