Забулдыжная жизнь - Страница 85

— Накрылся август, завтра — сентябрь! Мамаши с цветами потащат в школу своих сопливых детей. На торжественных линейках начнут болтать о пользе образования, то да се… А в парке вон наркоманы на лавках кемарят, и никому до них нет дела! Люди добрые, вы только гляньте, сколько их развелось! Из каких щелей выползли эти монстры с неподвижными змеиными глазами? — вслух рассуждал Мохов, всплескивая на ходу руками.

Прохожие с интересом смотрели на чудаковатого старика, разговаривающего неизвестно с кем. Мохов этого не замечал и продолжил тираду о том, что в последнее время дети рождаются с иглой в голодной вене, что государство не туда смотрит и все такое. Наконец он выдохся, в сердцах плюнул и потопал домой.

Природа, будто компенсируя допущенные ранее огрехи, подарила прекрасную осень. Уже который день стояли погожие деньки, сшитые прозрачной паутиной. Закованная в гранит Карповка радостно переливалась на солнце и слепила глаза. Раздраженный ее бесшабашной радостью город крепко сжал речку каменными ладонями и кормил своими нечистотами. Впрочем, внешне все выглядело прилично: ржавые трубы, из которых Карповка хлебала ядовитый коктейль, укрывали асфальт и брусчатка; над ними пестрели вывески парикмахерских, кафе и прочих заведений.

Окна Моховской квартиры выходили на набережную. Созерцание текущей воды да говорящий ящик с бесконечной рекламой стали основными развлечениями пенсионера с тех пор, как заглянувшая в подъезд старуха скосила более-менее жизнерадостных соседей. Смерти Мохов не особо боялся, но и радости от встречи с ней не испытывал. На всякий пожарный он вставил в дверь пару дополнительных замков, наивно полагая, что незваная гостья теперь не застанет его врасплох, постучится, потопчется и уйдет не солоно хлебавши.

Вид из окна и остатки воображения помогали старику рисовать в сознании живописные картинки. Он представлял себя то Ихтиандром в сверкающем костюме из чешуи, то бородатым Нептуном с осетром на трезубце, а то просто гуляющим по воде. Последняя картинка ему нравилась больше всего и чаще всего возникала перед глазами. Нафантазировавшись и устав от безделья, он ложился отдыхать.

Время от времени Мохов перечитывал мифы древней Греции, было в них что-то для него родное, потихоньку сходил с ума и чувствовал себя вполне комфортно. «Встревоженный царь приказал заточить красавицу Данаю в глубокое подземелье, чтобы она никогда не стала матерью. Но нет преград для всевидящего и всемогущего Зевса!..» — чтение утомило Мохова. Он отложил книжку, погасил настольную лампу и расплющил нос о запотевшее стекло. Рассвет только занимался, добавляя в сумрак перламутровые тона. Над Карповкой клубился туман. Увязнув в его клочьях, воображение Мохова дало осечку, и старик задремал.

Утро стремительно набирало обороты, гоняло по тротуарам мелкий сор и ощипывало с кустов увядшую листву. Притормозив у скрюченного на скамейке тела, оно запустило холодные пальцы тому за шиворот и с дребезжащим смехом покатилось по трамвайным рельсам. Мужчина присел на лавке, поежился, широко зевнул и заглянул в урну. Ничего ценного в ней не оказалось. Тогда он поплелся к реке — смыть остатки сна. Метрах в трех от воды, на гранитных ступенях свернулась калачиком бабенка, хорошо известная в кругах подзаборной богемы. «Любовью во хмелю не занимаюсь: эффект не тот!» — не уставала пояснять она отвергнутым ухажерам, за что была неоднократно бита. Трезвой ее никто не видел, и надежды на близость выглядели иллюзорными. Опираясь на эти факты, мужик считал ее девственницей. «Ей-богу, как дворняжка!» — сжалился он над ней и потрепал за плечо. Не открывая глаз, женщина перевернулась на спину. Кислая отрыжка вырвалась из ее обветренных губ, слегка испортила утреннюю свежесть и упорхнула с налетевшим ветром.

Крепкий сон «девственницы» вынудил бомжа задуматься о том, что женщина должна быть женщиной, а не так себе. Он огляделся и торопливо стянул с нее гамаши. Запах грязного белья и тела озадачил мужика, заставил подумать о гигиене — мало ли… Опасаясь последствий любви, бомж решил помыть искусительницу. Подтащить ее ближе к воде не удалось.

— Тяжелая, сука! — сокрушенно вздохнул лиходей.

Но тут ему на ум пришло гениальное решение. Архимед бы воскликнул: «Эврика!» Бомж не знал иностранных слов и просто присвистнул от самоуважения. Он спустился к воде, набрал ее в сложенные ладони и поспешил назад. Брошенная кем-то арбузная корка сыграла злую шутку. Одна нога бомжа рванула вперед, другая за ней не поспела. Шпагат не получился, и драгоценная влага щедро окропила широкие ступени.

Шестое чувство щелкнуло Мохова по макушке. Он очнулся и припал к окну. Там, в утренних сумерках разыгрывался настоящий спектакль. На гранитных ступенях противоположного берега валялась женщина с взлохмаченной шевелюрой. Около нее гоношился костлявый ханурик в пиджаке с чужого плеча. Он потирал бок, так, будто ему от души заехали по ребрам. Мохов вытащил из стола бинокль и протер заляпанные линзы шторкой. Какого же было его удивление, когда он опознал в женщине бесследно канувшую Зою-Самосвал.

Мужик между тем спустился к воде. Теперь Мохову ничто не мешало рассмотреть бывшую соседку. Зоя-Самосвал нежилась в бледных, еще не окрепших солнечных лучах. Ее победоносно раздвинутые ноги напоминали латинскую букву V.

Мохов с интересом наблюдал, как мужик пал перед Зоей на колени. Его вытянутое лицо со щеками-помидорами выпустило изо рта струйку воды. «Тоже мне Бахчисарайский фонтан!» — усмехнулся Мохов. Мужик поднялся, и штаны непостижимым образом самопроизвольно свалились с него. Доходяга рухнул на Зою. Его конвульсии не оставили у Мохова сомнений: «Зевс ублажает Данаю». Недавно прочитанные строчки субтитрами пронеслись по извилинам пенсионера. Зоя продолжала лежать бревном и не подавала признаков жизни.