Забулдыжная жизнь - Страница 58

Светка приехала, и семейная пара дала жару! Их поймали в тот же день: при госпитале был свой военный патруль, всех «контуженных» офицеры знали в лицо. Гришу задержали в гражданской одежке, на его могучей руке авоськой болталась Света. Самовольщики дышали дерзостью и перегаром. Слово за слово и вспыхнула битва интересов. Молодожены дали бой и убежали. Светка запыхалась от бега, присела на скамью: «Тебе, Гриша, трибунал светит. Надо ноги делать!» Гриша внял совету. Он сделал такие ноги, что оказался в Западной Сибири, по месту призыва. Дальше — как по накатанной: арест, КПЗ, тюрьма. Гришу гоняли по этапам, как Савраску по степи. То в Тобольск, то в Сургут, то в Омск, где находился военный трибунал и мрачный следственный изолятор: на сорока екатерининских шконарях в камере ютились полторы сотни человек. Кормили исключительно ухой. Зеки ласково называли ее «Эти глаза напротив»: рыбьи головы с потухшим взором и чешуя плавали в серой жиже. После суда Гришу месяц продержали в Омске, после чего отправили в Тюмень. Местное СИЗО показалось домом отдыха: полупустая камера, сносная еда. Живи — не хочу. Гриша бы жил, но его снова дернули на этап. Теперь уже в лагерь.

Светка приезжала на зону, но свиданку не дали. Недопущенная к мужу молодуха обматерила администрацию и укатила восвояси. Вскоре Гриша получил официальное сообщение, что его любимая жена сменила фамилию. Гриша достойно отмотал положенный срок: перед блатными не гнулся, с администрацией не заигрывал. Когда он освобождался, нового Светкиного мужа посадили, и она вновь примеряла роль «солдатки». Гриша встречал ее в Нижневартовске, куда заезжал по делам. Скурвившаяся и плотно подсевшая на ханку Светка потеряла шарм. Гриша исполнил наказы оставшихся в лагере друзей и укатил к родителям под Самару.

Не успел он сменить прописку, как грянула перестройка. Естественно, к переезду Гриши смена политического курса страны никакого отношения не имела, но тайный знак свыше все же просматривался. Глянцевый от доверия народа руководитель партии с родимым пятном на челе разрешил говорить все, что на ум взбредет, но за гласность потребовал сократить потребление портвейна. Последнее желание Генсека Гришу удручало, но против власти не попрешь! Как говорится: «Партия сказала: „Надо!“ Комсомол ответил: „Есть!“» Энергия атомного реактора клокотала в молодом организме и рвалась наружу. Когда Чернобыль показал всем кузькину мать, Гриша пересмотрел отношение к жизни и записался в секцию атлетической гимнастики — опасался, что нерастраченная в лагере дурь шарахнет, как атомный реактор.

— Табак и алкоголь убивают здоровье, от онанизма руки потеют. Занимайтесь спортом, молодой человек! — Тренер выплюнул папироску и протянул Грише влажную ладонь.

Контингент на стадионе «Нефтяник» подобрался боевитый и озорной. Легавые держали нос по ветру и чувствовали, что здесь крепчает зверь, на которого скоро откроется сезон охоты. Они частенько посещали тренировки, старательно запоминая потные лица адептов религии силы. Будущие флибустьеры в долгу не оставались и подтрунивали над стражами порядка, но дипломатично, не вызывая нареканий.

Витька Банан, сынок директора овощной базы, залез на шведскую стенку и приготовился качать пресс, в этот момент вошли граждане начальники в форме мышиного цвета. Банан отличался искрометностью мысли и не растерялся. Его становление как личности началось в детстве, с прослушивания радиопередач.

Сначала играл гимн, потом шли новости, зарядка и: «Здравствуйте, ребята! Слушайте Пионерскую зорьку!» После «зорьки» Витьку обычно секли — к тому времени он успевал набедокурить. В летнем лагере кумысом отравился его приятель. С тех пор Банан молочные продукты игнорировал. В школьные годы он пробовал водку. Это было сродни переходу Суворова через Альпы: незабываемые впечатления и послевкусие. Совесть не выдержала такого экстрима и сбежала от Банана, как умывальник из маминой спальни. Ее место заняли другие нравственные ориентиры — цинизм и изворотливость. Банан с алкоголем завязал, а ориентиры остались.

— Двести сорок пять, двести сорок шесть… — начал он отсчет, поднимая к голове вытянутые ноги.

Когда число подъемов перевалило за двести шестьдесят, Банан спрыгнул с лестницы и предложил прыщавому лейтенанту повторить его подвиг. Тот поправил фуражку и пошел к выходу. За ним потянулся эскорт сопровождения из народной дружины.

Железо и кожаные мешки дарили уверенность и чувство вседозволенности. Компания «боксеров-тяжелоатлетов» без опасения шаталась по ночному городу, заглядывала в ресторан «Руслан и Людмила», облюбованный представителями криминального мира. Качки частенько конфликтовали с урками. Стычки заканчивались однообразно: свернутыми носами и выбитыми зубами. Задубевшие кулаки прекрасно исполняли роль молотилок. Татуированные гладиаторы продули пару сражений и предпочли с физкультурниками не связываться. Парадокс заключался в том, что кое-кто из спортсменов стал перенимать убеждения тех, кого поколачивал, а то и заводил с ними дружбу. Ренегатов заносили в черный список и рвали с ними отношения. Те в отместку с гипертрофированным энтузиазмом служили новой вере — доказывали приверженность воровским традициям.

Гриша отпахал на заводе три года и не заработал ни одной похвальной грамоты. Честолюбие подтолкнуло его выйти из рядов пролетариата. Ну а как иначе?! Если твой труд не ценят по достоинству, то тяга к нему пропадает. Более того, хочется переломать все инструменты и набить морду начальству, как это сделал слесарь Эдуард. Эдуард ничем не отличался от остальных работяг, но в его голове порой возникало цунами, и слесаря приходилось обходить стороной. Однажды его конкретно тряхнуло, наверное, под скальпом произошло землетрясение. Пришлось вызывать милиционеров. Эдуарда связали и тут же укололи сильнодействующим препаратом. Он отсутствовал месяца четыре. В то время в стране еще существовал гуманизм: пришедших в себя шизофреников возвращали на прежнее место работы. Эдуард какое-то время вел себя тихо, но в период осенних дождей снова начал колобродить.